Серебряный век – это явление
Чтобы
понять, как зарождалось это явление, что объединяет его и что за ним
кроется - ответить на все эти вопросы мало и редко кому приходит в
голову.
Мы сегодня стоим перед сводами лаборатории,
мастерской, в которой потрясения века переплавлялись в душах наиболее
чувствительных и отзывчивых в российскую культуру.
Это было
время роковых перемен. Собственно, - все перемены роковые, потому что
это неизбежно, это охватывает всех и по-разному, люди переживают
сложные катаклизмы, которые происходят, например, при смене века. Мы с
вами пережили такую веху, может быть – не очень сознательно, мы
перешагнули в ХХI в., но, тем не менее, новое ощущение времени все
равно приходит к нам вместе с этим временем и никуда от него не
денешься, не увернешься.
Что же, собственно, соединяло Золотой
Век и Серебряный? И как, собственно, происходило это перетекание? И
была ли граница между этими явлениями?
Я хочу вам напомнить строки Ф.И.Тютчева, который сказал в середине ХIХ в.:
Не плоть, а дух растлился в наши дни.
И человек отчаянно тоскует,
Он к свету рвется из ночной тени,
Обретши, ропщет и бунтует.
Безверием томим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит,
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры, но не просит,
Не скажет ль век с молитвой и слезой,
Как ни скорбит он пред закрытой дверью,
Пусти меня, я верю, Боже мой,
Прийди на помощь моему неверью
Это
– вопль у
дверей Серебряного Века. Откуда он является? Конечно, из
глубин души человеческой, которая ощущает, что теряет связь с высоким
духовным водителем. И, чем дальше мы идем в этом направлении, чем
больше внешняя жизнь давит нас своими мощными революционными
переменами, своим «прогрессом», тем трудней человеку удерживать
духовную связь, тем реже мы о ней вспоминаем, тем больше она роково
отзывается на потомстве.
Мы мало представляем себе, что
Л.Н.Толстой заканчивал свою жизнь в ХIХ в., что И.Бунин, которого
трудно не причислить к серебряному веку, ушел из жизни в 40-х годах ХХ
века, то есть мосты были самыми разнообразными и разной протяженности,
но раскол между веками очень быстро и очень мощно разверзал пропасть
под ногами, ХХ век давал возможность укрепления в памяти прошлого. Это
действительно стало спасением, потому что мощные традиции- мощный вал
Золотого века давал всей культуре такой опорный толчок, от которого
можно было двигаться, прыгать в неизвестность.
И,
действительно, - страна, народ шли в неизвестность семимильными шагами.
Происходила перемена, в основе которой было неведенье, непредставление
себе, что же будет дальше после привычного существования в анархическом
строе: быстрая смена на демократию, которая и не удержалась, потом –
социальная революция, которая перевернула строй, опустив верха вниз, и
выворотив низы наверх. И тем и другим было душно, страшно, опасно и
неведомо, что же будет дальше. После этой трансформации только души
людей, которые могли по-настоящему сочувствовать и переживать – не за
себя, а за ту почву, на которой держится сознание, только они могли
каким-то образом строить мосты над этой пропастью. И опора этих мостов
ставилась вначале поближе к Золотому веку, к этой традиции, сознанию,
дышашему неким солнечным освещением, некой духовной преобщенностью. Но
не все творческие души людей были хорошо прикреплены к ХIХ в. ( что же
делали другие?).
Культура – это очень подвижное явление. Конец
ХIХ в. – это была такая встряска, когда надвигались войны, неудачные
для России, явной была неустойчивость царской власти, когда рождались
дочери, рождались дочери четырежды, прежде чем появился царевич –
больной мальчик. И, хотя это скрывалось, все равно ощущалось
невероятное дрожание. Это чисто российское явление, но содрогнулась вся
социальная основа. В России этот вал был сильнее, чем где бы то ни
было.
Россия, хочу напомнить, лежит между Востоком и Западом,
как бы в углублении. Фактически, это котел, где варятся все движения,
течения, трансформации Востока и Запада, их постоянное борение. Оно
мучительно, но России выпала такая судьба. Она очень сложна, тем более,
по своей структуре Россия – тоже восточно-западная. Россия не любит
формы, не любит окончательности. Россия в своем сознании любит
абсолютно индивидуальное восприятие жизни. Она – сновидец и пророческий
сновидец, но в ней нет трезвой европейской ясности, кототорая видит
реальность в математическом пространстве: от и до.
Восток… Мы смотрим на Восток глазами европейцев, но вместе с тем, как говорил один из столпов Серебряного века А.Блок:
Да, скифы мы, да, азиаты мы,
С раскосыми и жадными очами.
Да, есть в нашем взгляде этот фермент и никуда не денешься от 300-летнего татаро-монгольского ига.
И,
хотя Лермонтов говорил в своем «Споре» (текст – иллюстрация, пример):
"Так воспринимался Восток, как сонное, тихое и недвижимое пространство.
Но Кавказ, как бы находящийся в глубине России, как бы в «печени»
России воспрял".
И именно то, что происходило в ХIХ в., создало
то напряжение, которое встречу Востока и Запада обеспечивало как
постоянную тревогу, как тряску, это то, что мы видим теперь, уже в
очень выраженном, конкретном и очень проблемном виде, потому что именно
здесь, на Кавказе, заложена неизбывная связь и взаимопонимание культур
Востока и Запада. И именно России расхлебывать этот контакт-конфликт.
Поэтому в наше время так важно быть очень чутким, внимательным,
терпимым и мудрым для того, чтобы ощущать равновесие. В равновесии
всегда присутствует правое и левое. А мы привыкли делить мир на черное
и белое, на хорошее и плохое. Нам так удобно: создается система
координат.
Отсчет – без середины, как бы и нет правого и левого.
И
Восток очень чувствует эту опорную точку – нахождение в покое – для
того, чтобы наличествовала эта система весов. Весь Серебряный век
искал возможности уравновеситься. И если часть его искала свои позиции,
укрепляя их там, в ХIХ в., то в скором времени начались прыжки через
пропасть, и каждый прыгал в меру собственных возможностей. Это были
прыжки и задорного отчаянного азарта, это были прыжки , приготовленные
с чувством хорошей толчковой позиции, это были прыжки, кончающиеся
падением и падением в пропасть тоже стало одним из мотивов периода
Серебряного века.
Сейчас есть такой спорт: не раскрывая
парашюта, получают адреналин, выпуская, дернув за веревочку. Маленький
цветочек над собой, который перед самой землей должен удержать человека
в полете и не дать земле ударить по нему своим притяжением. Это самое
состояние – падения и удержания отдавалось с какой-то сладкой болью в
ХХ-ом веке.
З.Гиппиус говорила: что-то в России ломалось, что-то оставалось позади, что-то нарождалось или воскресало, стремилось вперед, - но куда? Это
никому не было известно, но уже тогда, на рубеже веков в воздухе
чувствовалась трагедия. На этом фоне и расцветало искусство Серебряного
века. За что было хвататься? Достоевский сказал фразу: Красота спасет мир.
Вот
это тонкое ощущение красоты, которое дал нам Серебряный Век, был тот
самый купол, та самая сфера или тот самый парашют, на котором повисали
творческие импульсы прыгающие в эту самую неизвестность, замечательно
образованные, дивно просвещенные, знающие, что такое история и что
такое культура, и знающие не так, как мы с вами . Люди конца ХIХ в.
накопили в себе очень большой потенциал культурного сознания. И это
культурное сознание до такой степени было хорошим парашютом, что можно
было падать и получать от этого (самый тонкий яд) ощущение этого
томительного падения, ощущение той тьмы, которая находится под ногами и
золота, которое висит над головой как спасительный шар.
В.Иванов
говорил: "Еще никогда, быть может, не сочеталось в человеке столько
готовности на отречение от всего и приятия всего, при душевной
усталости, недоверчивости и равнодушии. Никогда еще человек не был так
расплавлен и текуч, и никогда одновременно не был столь замкнут и
замурован в своей самости, столь сердцем хладен, как мы".
Вот
эта самость и есть тот змей, который, серебряным жгутом обвивал,
прошивал весь Серебряный Век. Что это такое? Это – осознание
собственного «Я». К этому времени связь с Богом, с духовным миром связь
прерывалась, терялась. К концу Х1Х в. – нач. ХХ века все шло к тому,
чтобы, наконец, затмилась эта связь, но! Человек так устроен из света и
тени, он тенесветовое существо. Он обязан вырабатывать этот свет
внутри себя.
Самость – это динамомашина, которая и должна
и обязана вырабатывать свет во что бы то ни стало, чтобы не дать целой
нации потерять ощущение этой духовной вертикали, не впасть в тьму. И
это «Я» человеческое вдруг стало таким ощутимым, таким болезненно –
ободранным (потому что нет оболочки), таким чувствительно – больным,
что лирика, как одежда, как некий саван огораживал, ограждал душу
творческую от распада и потери света.
Одним из столпов начала
Серебряного Века был И.Ф.Анненский. Человек академически образованный,
с удивительно глубоким чувством связи с самыми дальними основами
европейского сознания. Он знал 14 языков. Он преподавал в учебных
заведениях России греческий и латынь. И это преимущество, которое он
нес, отдавал растущему поколению, обязывало его слышать, что же
происходит в аудитории, кому он отдает знание. Он чувствовал и видел,
что это – другая формация, что это - другой народ! Люди с другим
устройством душевным.
И он невероятно чувствительно и мучительно
жалел свою аудиторию. Это был для него большой вопрос. И, в связи с
этим, постоянные конфликты с начальством, потому что он этих птенцов
оберегал постоянно от муштры и формального ощущения. Он их собирал под
крылья, а у него их все время выдирали, потому что он постоянно не
следовал установкам, шедшим сверху их казармы. С 5-ти лет у него было
больное сердце, и эта болезнь не дала ему дожить до 55-ти лет. Он
умирает на ступенях Витебского вокзала от сердечного приступа.
Но
втайне, в глубине своего интимного келейного существования – это поэт
новой поры. Это – человек, невероятно требовательный к себе, с огромным
сгустком совести, пришедший на рубеж Х1Х – ХХ вв. В нем жила жалость и
боль не только к самому себе и к своему «Я», которое он все время
анализировал и проверял: где»Я» - где не «Я». У него все стихи проходят
через этот рубеж.
Но он любит все творчество человеческое, все творения человека; рук, ума и сердца.
Для
него – все, что проходило через человека, было драгоценным. И этот
кристалл души как бы лег в основу одного из течений Серебряного Века,
которое назвали АКМЕИЗМ. Это кристальное ощущение красоты,
законченности и детского взгляда на мир.(Устами младенца глаголет истина). Это было для него как бы той каплей прозрачной, в которой он видел отражение мира.
(И.Абраменко читает цикл стихов Анненского).
Другой
поэт - М.А.Кузьмин. Он родился на 20 лет позже. Совершенная
противоположная фигура – и по духу, и по виду, и по результатам, и по
жизни. Он родился в Саратове, но тоже через 5-6 лет был привезен в
Петербург. Как мне кажется, лоном развития Серебряного Века был именно
Петербург с его болотистыми испарениями, с его искусственной
платформой, о которой много говорилось еще авторами Серебряного Века.
Почувствовали дух Петербурга, его неустойчивость именно серебровековцы,
потому что именно там происходило крушение монархизма. Там кончился
этот стиль жизни, на который как бы опиралась вся страна.
Кто
думал, - как будет существовать вся страна вне этого Единовластия? И
вот оно свершилось – как сохранить эту устойчивость? Многие начали
строить свои мосты через пропасть, через жизнеутверждение.
У
М.А.Кузьмина была основа: он был из семьи староверов, это очень прочный
корень, который дает основательность вопреки тому, что он без конца
вырубался, вырезался и выжигался из русского сознания. Но, когда
традиция крепка, ее ни огнем, ни перстом не вытравишь. И, вместе с тем,
этот мальчик странным образом был «вневременной». Волошин о нем
говорил: «Он – египтянин». Это выразилось и в его творчестве. Внешне он
не был похож на все окружающее поэтическое пространство: он был очень
крупноглаз, черен, с яркими красными губами, его очень любили писать
художники этого времени. Мы не должны забывать что, кроме поэтов,
сребровековцами были и художники, и философы, и музыканты. Это был
огромный культурный взрыв, который дал такую мощь проявлений в России,
на которую мы до сих пор опираемся и глядим с гордостью и достоинством.
Так вот, его писал и Сомов, и Анненский – художник-футурист, который
удивительно чувствовал грани разбитой скрижали рождающиеся в них
рефлексы новой культуры. Анненский замечательно портретировал поэтов
Серебряного Века.
Кузьмин был светел, радостен, блестящ и невероятно взбучен. А почему?
Собственно
говоря, образование он получил музыкальное и собирался быть
композитором. Он довольно много времени провел в иезуитском монастыре,
изучал старинное пение, носил вериги. Он прошел хорошую школу стоика,
для того, чтобы однажды скинуть их с себя и, подобно фигуристам после
отяжеления, – летать. Он начал летать буквально как Амур, стреляя во
все стороны, порождал очень разные реакции и последствия. Его стихи
очень разнообразны, в них есть такая глубокая основательность, которую
искали, которой завидовали и которой поклонялись окружающие поэты. В
его творчестве удивительно сильно и ярко выразилось летящее
путешествие. Он прыгал из эпохи в эпоху, из страны в страну, с
ощущением абсолютно своего человека, своей культурной среды, в которую
попадал впиваясь сознанием и с абсолютным присутствием непричастности.
И Древний Восток, и Эллада, и Александрия, и Рим. Он – человек иных
сфер. "Не есть ли он одна из Египетских мумий?– вопрошал Волошин, - он
сын египтянки и эллина?" Только в ХVШ веке влилась в него французская
кровь, а в 1875г. – только русская. Цепь перевоплощений – вот его путь,
вот его путь, который был выражен потом в его поэзии. Он был, конечно,
самым замечательным символистом – звенящим, звучащим и оставившим очень
звонкое эхо после себя. Как о нем говорили критики.
«Если
Брюсов чертил берега, Бальмонт посылал волны, Анненский – туман,
А.Белый рождал круговороты, З.Гиппиус – водяные лилии, тихие затоны –
Ф.Сологуб, то Кузьмин воздвиг в розовых огородах лирического сада эпохи
живой веселый фонтан».
Этот живой образ и нимб, по моему,
очень подходит этому невысокому человеку, который очень легко менял
лики. Можно сказать, что это был своего рода актер театра маскарада.
Но, для того, чтобы так легко менять лики, надо быть прекрасным
актером, прекрасным знатоком того пространства, в котором он играет. И
он, действительно, играл самозабвенно. Он очень мало заботился о
физической стороне своей жизни. И даже во время революционной голодухи,
когда его встретил один из поэтов на улице Петербурга в худеньком
пальтишке в страшный ветер и мороз поэт стал жаловаться на жизнь, а тот
сказал: "Как вам не стыдно! Сейчас – самая счастливая пора! А что телу
плохо, так это хорошо! Дух будет веселее!»
(Читает стихи Кузьмина - И.Сгибнева «Зачем те чувства, что
Чище кристалла», и др.)
М. Кузьмин говорил: "Поэзия – это лучшие слова в лучшем порядке",
- мне кажется, сказать так точно, так часто и так умно и так кратко мог
только человек с очень глубокой загрузкой душевной, с невероятно
большим знанием и с очень хорошим очищенным пониманием того, как мал
человек относительно того, что являет собою культура, что являет собой
лирика и поэзия в своем проявлении духовного свойства. Мне кажется, что
очень слышно в творчестве Кузьмина устойчивости. Он мог быть абсолютно
балаганщиком, он мог веселиться. Он вообще считал, что всякая
законность в форме лишает поэзию свободы и не дает ей по-настоящему
поворачиваться, быть подвижной; он вообще был моцартианского духа
человек. И это – редкостное проявление, как и Моцарт, потому что только
единицы бывают так легки, свободны и не теряют при этом точности и
удивительной выразительности того, что они делают. Меня поражает, что
эти 2 поэта остались в тени, и вместе с тем, я очень хорошо понимаю,
что эта их затененность была проработана их душой. Они не лезли наружу.
Они занимались своим духовным самосовершенствованием, своими поисками
путей, своим прислушиванием ко времени, своим удивительным,
внимательным прозорливым взглядом как наружу, так и внутрь себя.
Кузьмин остался в России. Он умер в 36 лет, в Петербурге, слава Богу, в
своей постели, а не в застенках.
Он был человеком мира, он не был
человеком эпохи, - он был человеком всего пространства культуры. Ему не
страшно было растворяться в этом пространстве, потому что он этим
пространством и был. И, тем не менее, он был достаточно зорок, чтобы
понимать, что происходит.
И последний цикл его стихов называется «Форель, разбивающая лед».
До какой же степени это название выражает эпоху этого заледенения! Как
душа, свободолюбивая…- ведь форель живет всегда против течения – форель
– это призрак той вырывающейся силы, которую ничто и никакими силами –
ни поток, ни лед, ни пламя – сдержать не может.
Я вернусь к тому
лону, из которого произрастали эти удивительные светочи. Серебряный век
был наполнен всякими – «измами». Это было потому, что были очень разные
люди, очень разного происхождения, разных убеждений, разных путей и
понимания будущего в своем творчестве. И я в своих лекциях хочу задеть
все эти проявления, которые в Серебряном веке так ярко прозвучали.
Сейчас
вы слышали двух авторов, которых можно причислить к символизму. Вместе
с тем было такое течение, которое называлось «знамьевцы». Знамьевцы –
это те, кто печатался в местном сборнике «Знамя». Были 2 человека,
которых мы оцениваем как локомотивы. Это были М.Горький и В.Брюсов,
которого ощущали, как домостроителя мест и званий. Сюда же входил
И.Бунин, которого никак не прилепишь к Серебряному Веку, Чехов, хотя
его пьесы и были пропитаны декадентским духом, но его индивидуальность
не вписывается в Серебряный Век, - он другого строя человек. . Или
Л.Толстой – он принадлежит к этому времени, но, тем не менее, никак не
сливается с Серебряным Веком. И М.Волошин, который был и символистом,
и философом, тоже не очень–то вписывался в общий поток, говорит, что
Л.Толстому необходимо поставить памятник в ХХ веке, что он видит этот
памятник, говорит, что голова должна быть больше обычного-лысой, а
борода преувеличенно большая, что это памятник – на коне, босые ноги
упираются в стремена, большие, крепкие руки натягивают удила…Но такого
памятника не появилось. Сидит у нас в виде каменной скалы Л.Н.Толстой в
начале Девичьего поля и как-то мало кому оставляет впечатление эпохи и
замечательного присутствия в нашей жизни этого колоса.
Мне
хочется сказать, что стиль и новизна ощущается нами только тогда, когда
в ней есть шероховатость, когда в ней есть что-то непривычное. И это
непривычное задевает как бы за нервы и не дает скользить в пространстве
еще непознанного на уже привычном движении. Так вот, эта самая
«непознанность», мне кажется, есть великое богатство серебряного века и
мы, таким образом, сможем зацепиться за наши души, пройдя через эти
удивительные проявления этого чудесного времени, которое пока что не
кончается.
|
