Сегодня будет рассказ о поэтах, удивительных гражданах России,
оставивших какой-то особенный, своеобразный, ни на кого не похожий след
в истории русской культуры, которые очень близки к театру. Как я
представляю себе, один был прекрасным актером перевоплощения, а другой
был совершенно непревзойденный иллюзионист. (Я говорю о Саше Черном и
Игоре Северянине).
В поддержку своего положения могу сказать, что оба этих имени являются псевдонимами и А.М.Гликберг и Игорь Лотырев, собственно говоря, неизвестны в русской литературе!
Конец
70 – начало 80-х гг. Х1Х в. отмечен рождением огромной группы
поэтических даров в русской культуре. И И.Северянин и С.Черный не были
исключением. Это явление Петербурга. Это явление того самого времени,
когда содрогание соцустоев и явное дыхание какого-то ветра (правда, и
ветер и наводнения постоянны в Петербурге), но это было особенное
состояние неустойчивости и тревожного ожидания новизны. Новизна эта
могла быть светлой и ясной и многообещающей. Она же могла быть и
губительной и исключающей всякие продолжения для частных лиц. В данном
случае эта удивительная пора означила свое появление в литературе
звонкой пощечиной общественному мнению.
Пощечина необязательно
должна быть гневно-возмущенная, она может быть и отрезвляющей. Все
происходит оттого, насколько пощечина рождается из недр
взаимоотношений. Если эта пощечина отцовско-воспитательная (и, мне
кажется, что это было именно так в обоих случаях), то она должна была
действовать очень положительно. И я думаю, что так оно и было, и думаю,
что звон этих пощечин до сих пор продолжает это в нашем времени. Мне
кажется, что оно было очень ярко, очень броско, очень мощно
резонировало во времени именно потому, что оба этих поэта были
невероятно бурно признаны культурной общественностью, но абсолютно
по-разному. Абсолютно по-разному, потому что оба этих деятеля, надев на
себя маски, внедрились в самое пылающее жерло тревожного ожидания
времени.
Маска С.Черного была маской ныряльщика, который погрузился в мутные сферы жизни мещанства…(а
это слово связано с местом: когда все трясется и все неустойчиво,
находится слой, который удерживается, цепляется за место, сохраняет
свое присутствие, находит способы и возможности, удержаться на своем
месте, но – ощущает это трясение, при этом – внутренне дрожа и в
глубоком испуге держится за место, которое он знает, которое им обжито,
которое знакомо и близко, которое родное)...
Но места
бывают разные, и к разным местам прикрепляется эта страсть удержаться,
расположиться, закрепить за собой, сделать для себя удобным, крылатым,
красивым, перспективном месте, на котором закрепляешься. И вот среди
людей начала ХХ века было очень много людей, которые хотели
праздновать жизнь.
Это очень похоже на наше время. По
телевидению мы постоянно наблюдаем застолье, разговоры, о себе
удивительно благополучное сытое похахатывающее распространение лиц,
которые называются популярными, заметными… Но вместе с тем что-то
происходит, потому что от этого начинает попахивать несколько…тленом! И
вот , в начале ХХ века было примерно такое же ощущение некоего
праздника, некоего… танца смерти. (Danci makavre)
Можно
было так и не называть, но все – таки - это некое ликующее нежелание
замечать темные стороны жизни, идти мимо них! Устремляться в некое
движение вперед! И тут великий иллюзионист И.Северянин в шикарной
маске и плаще появляется на сцене. Он творит иллюзию красок
благополучия, удивительного самоутверждения.
Это было время
разбитых скрижалей культуры Х1Х века. Это был переход от Золотого века
к Серебряному. Если бы кого можно было назвать наиболее серебристым
именем, то именно Северянина. Я думаю, что это северянинское снежное искристое
покрытие именно и было причиной этого псевдонима. И это серебро, эти
блестки, которые он рассыпал с огромным удовольствием и наслаждением,
собственно говоря, и сделали его кумиром очень крепко держащейся за
свои места группы людей, которые с невероятным пристрастием бежали на
его поэзоконцерты. И.Северянин являлся на сцену в черном блестящим
смокинге, обтягивающим его талию, с огромной хризантемой в кармане, со
спущенными на лоб вьющимися прядями; он нес себя удивительно гордо, как
бы взлетая над средой окружающей и – вещал! И- читал! И – творил! И –
летел! И удивительным образом как бы нес за собой эту волну, в которой
было все: желание оторваться от земли, желание возвыситься над рутиной…
Но вместе с тем это было время, когда демократизировалась
культура, она тянулась к массам, она невероятно стремилась соединиться
с низшими слоями, дать им новый импульс жизни (и в этом смысле был и
М.Горький, и Петров-Водкин). Это было абсолютно настоящее скрепление с
простотой народного мышления, с простотой народного мировосприятия. Это
время постоянно качалось между реальностью – действительностью и неким
вымыслом. Даже М.Горький говорил: «Честь герою, который навеет
человечеству сон золотой», Горький, который и «гнал от себя всякую
фальшь»…
Но ведь кто-то в должное время должен и просыпаться! И,
не желая гадать о результатах будущей трагедии или комедии, появлялись
стихи, разграничивающие сон и явь. Игры в кошки- мышки здесь обретают
характер двойственности. Очень трудно понять, кто кошка, а кто мышка.
С.Черный,
ныряя в маске водолаза в глубину этой мути, берет на себя роль того
самого персонажа, которого он пытается раскрыть, вглубь которого он
залезает, которого он исследует под микроскопом, который является для
него неким воплощением места, времени и действия. И со своим
искрометным талантом он делает чудеса! Его стихи до такой степени
живые! До такой степени находят адекватные для себя выражения! Такие
блестящие характеристики, без которых просто невозможно понять время, в
котором он оказывается. Вот – характер жизни вопроса и жизни семьи.
Называется «Обстановочка».
(Читает «Ревет сынок…»)
Ну
не знаю, до какой степени надо глубоко нырять для того, чтобы ощутить
эту чудную атмосферу, которая, я думаю, знакома каждому из нас, когда
мы заглядываем в быт изнутри. Удивительным образом этим залезанием
вглубь, распяливанием этой коробочки, в которую каждый из нас прячется,
С.Черный добивался удивительных результатов. Рядом сверкал, звенел,
взлетал в самоощущении своей гениальности другой поэт – И.Северянин, он
нес себя. Если С.Черный нырял в неизвестность и, надев маску, исчезал
сам как личность, то здесь было совершенно противоположное ощущение
самовосприятия, самоценности. В это время рождался футуризм (от «будущее»
(фр.)) Все, что было связано с будущим, видением перспектив, было взято
на знамя футуристов, которые на разбитых скрижалях прошлого пытались
создавать новое искусство, совершенно новое ощущение времени. Это были
философы, это были замечательные мыслители, это были люди,
исследовавшие и пространство, и время и его движение и то, как в
культуре и искусстве это должно рождаться и какие абрисы у этих образов
должны были воздействовать и рефлексировать на публику.
Для
И.Северянина он сам был некой горой, некой высочайшей точкой
преломления, в котором сверкали во все стороны его удивительно новые,
брызжущие талантом произведения. Ведь никто не мог отказать
И.Северянину, что он был бесконечно талантлив, ярок, нов! Он в своем
словотворчестве был просто непревзойденным и в поисках ритма, и в
поисках красок. Это был, действительно, фейерверк. Но, тем не менее,
интеллигентная верхушка культуры считала с ужасом, что И.Северянин
просто опасен обществу! Опасен с его неизменным украшательством жизни,
с романами полусвета, одетыми в шлейфы аристократических изысков. Шум
вокруг его имени возбуждал он сам. Вы, наверно, все помните строчки:
Я – гений Игорь Северянин! Своей победой упоен! Я повсекратно оэкранен! Я повсесердно утвержден! Я покорил литературу! Взошел гремящий на престол!
Его 1 книга называется «Громокипящий кубок». Эта пара слов рождена Тютчевым (про Геру из Зевсова орла).
Удивительно, что во всем этом была нота определенной борьбы, протеста.
Неприятия основной литературной массы. И И.Северянин прекрасно это
чувствовал, при том, что С.Черного слушали, как провозвестника.
Маяковский повторял фразы Саши Черного на каждом повороте! Для него
С.Черный был воплотителем времени и реакции на время, когда можно было
его буквально раздергать на цитаты и произносить их как характеристику
времени! Например, «Об общественном психозе»
(Читает стихи)
Маяковский
очень любил отвечать, когда его теснили или перебивали: «Мадам,
отодвиньтесь немножко, подвиньте ваш грозный баркас. Кормой заслонили
вы солнце, а солнце прекраснее вас».
И вот эта «безбровая
сестра», которая «насилует» простуженный рояль, – это удивительные
откровения стиля! Это был высокий стиль! И, хотя Маяковский называл это
«антиэстетизмом»(это, действительно, был сбой эстетических (привычных)
планок! Планка была перевернута!), это и был эстетический стиль. Что
такое стиль? Это острая палочка, которой вычерчивают абрис образа
буквы, образа слова. Так вот этот образ слова был вычерчен
блистательно! Неповторимо! Ярко! Броско! Точно!
Северянин
чувствовал себя на Олимпе и поглядывал на массу, которая была внизу
него с определенным сарказмом. И, когда он слышал возмущение писателей,
поэтов, протесты, - он, конечно, понимал, что эти стрелы до него не
долетят. Он, во всяком случае, делал вид, что это можно преодолеть:
Я прогремел на всю Россию, Как оскандаленный герой, Литературного Мессию Во мне приветствуют порой
Порой бранят меня нещадно, Из-за меня везде - Содом, Я издеваюсь беспощадно Над скудомысленным судом
Основой этой критики была, конечно, и безвкусица, и – эстетство, и
пристрастие к ложным ценностям, но не это так возмущало поэтов, которые
держались за свой статус. Их страшно возмущало его словотворчество, его
рассыпание набора, который был привычен, который был приличен, который
был доступен, понятен и нужен всем. И то, что он все это так просто и
так броско рассыпал, было возмутительно!:
Озер замок офиалчен, лиловеет разноцветом - это все вызывало невероятный протест.
Но,
тем не менее, это было, опять-таки, дыхание высокого эстетического
уровня и с этим нельзя было ничего поделать. Время шло и восторги
публики переходили уже в другие руки. На другие знамена теперь
ориентировалась большая масса людей.
Другие идеи, другая
атмосфера уже веяла в воздухе, а революция все это перевернула и все,
что блестело, оказалось в грязи, а вся грязь, которая для С.Черного
была предметом рассмотрения, поднялась вверх: она не захотела, чтобы ее
так рассматривали дальше! Для нее это было уже невыносимо и, таким
образом, эти оба поэта теряют свое устойчивое равновесие; им все меньше
и меньше воздуха, им все меньше и меньше внимания, они чувствуют вокруг
себя пустоту и естественно – что происходит в таком случае – они
отстраняются и по возможности уходят, уходят за границу того мира, в
котором они только что были прославлены, в котором они только что
гремели и где столько горьких и сладких минут (это две стороны славы)
было ими воспринято. Оба оказываются за границей.
Саша Черный
через Литву попадает в Германию, Берлин, там выпускает свою последнюю
книгу стихов, которая называлась «Жажда». Жажда без России, внутреннее
опустошение, невероятная жажда по родному воздуху, но тем ощущением
тепла и уюта, которыми теперь для него стала та внутренняя сырость,
которую он так хорошо понимал и знал. Он сейчас на это начинает
смотреть как на что-то дорогое и невероятно притягательное. Для него
остаются в качестве успокоения и утешения объекты его внимания – дети.
Саша
Черный был еще и в России под очень внимательным взглядом К.Чуковского
хорошим писателем для детей. А за границей он видит в них какой-то
спасительный светлый огонек. И удивительно он смотрит на детишек,
ожидал от них какого-то успокоения души.
Он пишет:
Встает былое светлым раем, словно детство в солнечной пыли
Так он вспоминает свою короткую эпоху радости творческой. А во Франции пишет:
Мальчишка влез на липку, качается свистя, спасибо за улыбку, французское дитя
Очень
горько он расстается с ощущением своей нужности. Он всегда был желчным,
он всегда был индивидуален, он всегда спорил, он уходил из одного, из
другого, из третьего, из четвертого издательства. Это были
издательства, в которых его ядовитые стихи любили, на разрыв отнимали
друг у друга. Но, тем не менее, он со всеми расстается и теряет связь с
Россией постепенно, и только К.Чуковский, который продолжает его очень
любить, пишет ему и просит детских стихов. И он присылает из-за
границы детские стихи, которые Чуковский старательно печатает, чтобы
дать любимому поэту возможность как-то существовать.
Мне
хочется дать вам возможность послушать эти 2 мира, 2 совершенно
противоположных уровня сознания и поискать в этом начале ХХ века нечто,
что удивительно созвучно для нас и нашего времени.
(Читает стихи)
Мне
хочется еще раз, как на всех наших встречах, сказать, что без любви
ничего хорошего не выходит. И что эти 2 автора при всех их удивительных
внешних качествах, внутренне обладали удивительно крепким корнем,
глубоко вросшим в русскую землю. Любовь к родине, к России, к ее
национальной культуре была не наносным и изобразительным явлением, а
абсолютно глубинным их состоянием души. И вот это состояние, быть
может, просвечивает во всех эгопоэзах И.Северянина, который изо всех
сил старался оторваться от земли, оторвать нас от быта, от прелой
политики…И, тем не менее, он сам очень хорошо сознавал, что он
ироничен, что при всей любви к славе и желании вокруг себя побольше
распушить публичный интерес, он смотрел на этот круг поклонников с
иронией и сочувствием. (Н.Громова читает стихи Игоря Северянина)
Когда
отбираешь стихи, то начинаешь чувствовать, что это – абсолютно разные
зерна, что в них воплотился и момент, и инструмент, и внутреннее
состояние, и желание какую-то тему поймать и задержать во внимании и
дать возможность ее разглядеть и расслышать читателю. В этом смысле
И.Северянин из эгофутуриста, как он сам себя величал и даже цех такой
организовал, где был единственным представителем этого цеха…
Эгофутуризм
в нем воплощался в качестве собственной лаборатории, в которой он
свободен был во всех изысках, во всех эстетических поисках и во всех
его раздумьях о жизни и о возможностях этой жизни. Услышали ли вы в
этом наборе стихов жажду стремления, жажду полета, невероятное ощущение
скоростей?
Это свойство И.Северянина до такой степени
выражено в его поэзии, что все время такое ощущение скользящего,
летящего ветра, который бежит в мир и дает ощущение якобы движения
неостановочного: Мы живем точно в сне неразгаданном На одной из удобных планет, Много есть чего вовсе не надо нам, А того, что нам хочется нет
И – одно из моих любимых стихотворений:
(Читает «Элегантную коляску», «Июльский полдень»)
Тогда индивидуальная машина была чудом, и можно было пьянеть «вином восторга»:
Я в комфортабельной карете На эллинистических рессорах…
(Далее читают стихи И.Северянина)
Надеюсь,
вы услышали в этих стихах стремление к яркому неоглядному движению,
когда мир летит мимо, ты сосредоточен и целенаправлен, как прожектор в
будущее.
Наверно, вы слышали еще одну сторону творчества
И.Северянина: удивительная страсть, любовь-понимание женственности. И
очень много хороших стихов написано от имени женщины! Много было в его
жизни всякого. Кончал жизнь он уже в отрыве от родины, в эмиграции,
чувствовал себя очень скверно, в Эстонии, которая раньше для него была
летним отдыхом (он любил очень эти уголки северного лета). Но, когда он
оказался там круглогодично, для него это было мучительно и грустно. Он
был прочно женат, и возникло у него ощущение такой тоски по родине,
такой внутренней жажды отдать то, что имел в душе, самого лучшего,
благого, самого устремленного туда, в Россию. И очень горькие строки
его последних писем, которые были направлены Всеволоду Рождественскому,
который компоновал его сборник в Ленинграде В 40-х - в 41 году...
Северянин писал туда письма, полные тоски и жажды возвращения на родину, такая глубокая ностальгия.
И вспоминал он, конечно, стихи Блока: И вязнут спицы расписные…
Сегодня я хочу вам предоставить возможность увидеть вещи в другом свете.
Игорь
Северянин написал 3 романа в стихах, которые до нас не дошли, хотя
наверняка их можно где-то сейчас отыскать, почитать, и может быть, там
мы нашли бы перлы, хотя романы были написаны в традиционном ритме
четырехстопного ямба несколько пушкинского духа. А Саша Черный был
прекрасным прозаиком и сказочником. Сказки он писал блистательно!
Причем с таким ощущением русского духа, с таким чувством знания
особенностей каждого сословия и каждого трудового элемента в людях, что
хочу вам предоставить возможность услышать одну из них:
(Читает «Солдат и русалка» и 3 стихотворения).
Думаю,
что вы сегодня зарядились каким-то хорошим чувством живого движения,
внутреннего приобщения к тому удивительно блестящему времени, когда эти
2 поэта творили и создавали для нас с вами стихи, которые живут во
времени и удивительным образом иначе становится их восприятие: они
совершенно иначе звучат, потому что подкладывается ассоциативный ряд
другого толка и другого времени.
Разрешите прочесть в заключении одно из стихов Игоря Северянина, которое называется «Кензель»:
(Читает: «В шумном платье муаровом, в шумном платье …»)
